Сад наслаждений

Отрывок из «средневековой» части романа в стиле Босха

Ранним утром 27 марта 1482 года нарядная кавалькада выезжала в поля из замка Винендаэле, близ Брюгге. Это архигерцогиня Австрийская, герцогиня Бургундская Мария начинала традиционную соколиную охоту с чарующим и уже непонятным в XV веке названием: «Тайна Рек и Лесов». Роскошно разодетая, скакала за ней свита придворных, покидая замок Винендаэле с мрачными башнями, и ни один из них не оглянулся этим талым утром хмурой весны.

Не оглядываясь, поскакали вперед кавалеры, чтобы поднять дичь, и вот летит уже первая цапля, и бросается на нее воинственный сокол.

Прямо, по-мужски сидит герцогиня на великолепном иноходце. Царственный сокол, сминающий журавлей и диких гусей, сидит на прекрасной руке, туго обтянутой тонкой перчаткой. Надменно глядят вдаль прекрасные светлые глаза, в них больше нет ни отчаяния, ни любви, ни страха – гордо глядят вдаль прекрасные глаза. Как изменилась герцогиня за пять лет своего замужества, - шепчут придворные дамы, - в ней больше нет ни отчаяния, ни любви, ни страха, гордо и царственно гарцует она на великолепном скакуне. Как прекрасна герцогиня Мария. Солнце, лучезарная звезда Священной Римской Империи. Как прекрасен ее высокородный супруг, герцог Максимилиан, как прекрасен принц Филипп, наследник величайшего в мире герцогства. Великолепное, высочайшее семейство. Пример невиданного совершенства, неслыханной добродетели – герцогиня Мария, да и кто бы мог в этом усомниться? Какой-то жалкий придворный поэт, рыжий клоун – как его имя? Ах, да, Жан Молине – да просто какая-то рыжая нечисть, наглые глаза. Болтают люди – злые языки чего только не наплетут. Опутал, приворожил, присушил герцогиню колдовским зельем, медовой травкой и вот, с тех пор. – С тех пор? Прятался у нее за занавесями в спальне, ночами ждал ее возле ручья в саду? Как много болтают люди, злые языки. В честь свадьбы герцогини с сыном августейшего императора герцогом Максимилианом ему была дарована пребенда – при церкви Нотр-Дам де ла Саль, далеко отсюда, в городке Валансьен. Ему было жаловано дворянство, да, представьте себе, этому беспутному бродяге было жаловано дворянство, был жалован герб – три золотых мельнички на лазурном поле. Как много болтают люди, можно ли верить тем – ужасным – вещам. Герцог Максимилиан даровал ему пребенду, жаловал дворянство – добрый, щедрый герцог Максимилиан. Великодушный герцог Максимилиан.

Гордо глядит вдаль герцогиня. У нее прекрасные глаза. Большие, холодные, ледяные, как зимнее небо, как горный хрусталь, как далекое, страшное северное море. Сияющие волосы убраны в сложнейшую изысканную прическу, перевиты тяжелыми нитями отборного жемчуга, переплетены золотыми цепочками. Драгоценные алмазы невиданной красы сверкают на выпуклом лбу герцогини. На ее царственном, мраморном лбу.

Герцогиня скачет на великолепном коне впереди роскошного кортежа. Она не видит, не удостаивает вниманием свою свиту, она смотрит вдаль. Хмурое утро сырой весны встает вдали над лесом, низкое небо затягивают рваные облака. Грязный снег хлюпает под копытами коня. Безнадежно чернеет вдалеке мокрый лес, тоскливо простираются вокруг сирые нищие поля – тощие поля. Вокруг не видно ни души, герцогиня одна в полях ранней весны – ее кортеж остался позади, отстал, провалился под хрупкий мартовский лед, занесен зябким мартовским снегом. Она одна в убогих, оголенных полях. Полям холодно под пронизывающим, под влажным ветром, но не холодно герцогине, укутанной в пушистые горностаи. Пусть хоть вся ее свита уйдет под подтаявший лед, захлебнется в коварной ледяной воде – герцогине не холодно в драгоценных мехах, в алмазных уборах. Мерный ритм движения обволакивает, убаюкивает ее. Сладкий сон снится ей, неземной сон снится герцогине. Знакомый, такой неизбежно неотразимый образ встает перед глазами, он склоняется над ней, он нежно шепчет.

Моя любовь грустна,
И я не знаю сна,
Мне судьбина суждена
Бедного Тристана…

Герцогиня дремлет, герцогиня видит сладкий сон. Ее свита потерялась, рассеялась в полях мокрой весны. Волшебный конь несет герцогиню вдаль, мерный ритм движения убаюкивает ее. Обволакивает ее. Герцогиня не видит убогие зябкие поля, не видит близкий уже – оголенный, тревожный лес.

Неслышно, бесшумно вступает конь с драгоценной ношей в притихший, насторожившийся лес.

Герцогиня спит, герцогиня видит сладкий сон.

- Проснитесь, очнитесь же, донна Мария. Явь прекрасней сна. Откройте глаза, взгляните: весна в полном разгаре. Взгляните, донна Мария, позади остались туманные поля, весна торжествует в лесу. Причудливые ветви цветущего миндаля рисуют тонкий узор на сияющем небе. Земля покрыта гиацинтами и нарциссами, вся земля вокруг усеяна тюльпанами и фиалками; кусты гвоздики наполняют воздух ароматом. Благоухающие апельсиновые, лимонные, гранатовые рощи, пальмы, виноградники услаждают ваш вкус и обоняние. У ваших ног ковром расстилается великолепная поляна, заросшая тимьяном и богородицыной травой. Там, под сенью кипарисов четыре светлых источника изливаются чистейшей, прозрачной водой. Спешите же наполнить водой мехи и чаши из сверкающего горного хрусталя, коснитесь устами ледяной кристальной воды. Отведайте мускусные дыни, отведайте мягкие хлеба, которые пеклись в серебряных печах для ваших царственных уст. Вкусите тончайших явств, вкусных пирожных, душистых варений, благоуханного ширазского вина.

О, донна Мария! На зеленеющих берегах ручья гуляют белоснежные павлины. Голубые горлинки тоскуют о наслаждении, жаворонки приветствуют своим пением животворящий свет. Послушайте: то соловей воспевает возлюбленную свою розу, среди прочих цветов наикрасивейшую, благоуханнейшую из всех – цветок цветков, розу роз, наисладчайшее дитя долины. Соловей оплакивает мимолетность ее очарования – это поет вам возлюбленный ваш, сорвавший цветы в садах Парадиза, увенчавший венком чело свое. Он зовет, он шепчет, увлекает. Уедем со мной далеко на Восток, где никто не найдет, не догонит нас, уедем со мной на Восток, на синий, золотой, благовонный Восток, где усыпляюще сладко дыхание голубой лазурной тигрицы, где живут карлики с глазами на груди, грифоны, где живут кровожадные василиски, где текут ленивые молочные реки и деревья сбрасывают, как сухие листья, в их сонные священные воды имбирь и гвоздику, корицу и алоэ… Уедем со мной, моя любовь, моя возлюбленная…

Медленный румянец заливает мраморные щеки Марии, невольно опускаются трепещущие ресницы, тени ложатся под глазами. Потупив голову, не замечая окружающих чудес, едет сквозь волшебный лес герцогиня. И снова чудится ей, опять мерещится: жемчужно-серые сумерки опутывают комнату в старинной башне. Одна лишь стройная свеча оплывает в тяжелом подсвечнике, смутным светом озаряя лежащую на столе книгу. Золотом и лазурью сияет раскрытая книга. Безумными глазами глядит с раззолоченной страницы сир Тристан.

- Вас, Донна, встретил я - и вмиг
Огонь любви мне в грудь проник.
С тех пор не проходило дня,
Чтоб тот огонь не жег меня.

- Ах, рыцарь, мне страшно. Мне душно, мой рыцарь.

- Донна! Муки мне сердце томят,
Но сулят,
Что исчезнет их след:
Милость приходит на верность в ответ.

- Рыцарь! Я еле жива, - все из-за вас эти муки.

- О, лучшая из донн! Огню угаснуть не дано,
Хоть воду лей, хоть пей вино!
Все ярче, жарче пышет он,
Все яростней во мне взметен.

- Ах, рыцарь, не убивайте меня. Вы обагрены моей кровью, рыцарь. Вы убили меня. Вы мой убийца, рыцарь.

- Ах, Донна, войдите в источник Любви и вы исцелитесь. Войдите со мной в источник Любви, Донна Мария. В нем кипит ледяная вода.

И смотрит, следит безумными глазами безумный сир Тристан. Он следит за мной с лазурной, раззолоченной страницы. И вновь и вновь зажигают, волнуют кровь тайные, долгие взгляды, сладкие взгляды из-под полуопущенных ресниц, сводят с ума неосторожные поцелуи в тени порталов, в тиши гулких, сводчатых церковных арок, пьянит, бродит по телу хмельная, преступная страсть.

Бередит душу, мутит разум темная любовь, тайная любовь, она прячется за пышным пологом постели, таится в складках покрывал, она любит темноту, она живет в сумерках, при свете свечи, при бледном свете луны – темная любовь, тайная любовь живет в темноте – украдкой.

И я должен любить тебя украдкой,
И я должен входить к тебе украдкой,
Как последний трус – украдкой,
Но снова этой ночью оживет моя душа,

Горит мое тело.

И угасшая страсть вспыхивает в опутанной сетью безумия душе Марии. Она скачет весь день, углубляясь в волшебный лес, но не замечает ни времени, ни усталости. Меж тем пейзаж становится все мрачнее: меж деревьев мелькает странное озеро с печальными камышами, и в воде отражается пламя. Бледен цвет земли. Заунывно звучит крик аиста. День клонится к закату, и чистое золото заходящего солнца сменяется на небе кровавым румянцем: словно отблески огня вспыхивают на пылающих щеках герцогини.

- Вернемся, - шепчут ей со всех сторон невидимые и ласковые духи. – Вернемся, что-то страшное появилось в небе. Деревья трепещут больше обыкновенного, и этот ветер леденит мне сердце. Вернемся, вечер слишком уныл.

Но поздно, увы, уже поздно, и все потеряно: уже трещат под тяжелой поступью кусты, и высовывается первая дьявольская – полу-рачья, полу-человеческая – рука-клешня, раздвигая пушистые ветки. И в один миг они разом выпрыгивают из-за деревьев: отвратительные гипертрофированные насекомые, мерзкие, покрытые колючим панцирем крабы с человеческими детородными органами, хищные облеченные чешуей птицы на черных, как сажа, эфиопских ногах, устрашающие косматые полу-верблюды, полу-страусы, и полу-расчлененные трупы в шляпах. Они галдят, и гогочут, окружая всадницу, они шепчут друг другу с гадким хихиканьем:

- Она наша.

- Она наша. Он продал ее нам.

Они тянут к ней копыта и щупальца, дрожа от жадного нетерпения: сейчас они схватят ее, стащат с лошади и растерзают на тысячу частей. И тут приходит в себя и видит окруживший ее ад герцогиня Бургундская. С невыразимым криком ужаса хлещет она коня и мчится прочь, не разбирая дороги, а кособрюхие уродцы, склизкие зубастые рыбы на ножках и рвотные дромадеры бросаются за ней в погоню.

- Она наша, - рычат, свистят и хрипят они на бегу. – Он продал ее нам, - и кровь, высосанная из ушей тысяч несчастных, сочится из зловонных ртов и заливает синие бороды. Гнусные чудища и уродливые химеры тысячами летят за ними по воздуху: это тигры, грифоны, крокодилы, василиски и рогатые оборотни с кабаньими рылами и с волчьей спиной. Они изрыгают адский огонь из драконьих пастей и тянут вслед за Марией лапы с железными когтями:

- Она наша! – голосят они и бьют по земле скорпионьими хвостами.

Так, преследуемая адскими исчадьями, несется по лесу объятая страхом Мария Бургундская, нахлестывая доброго иноходца. Упругие ветки хлещут ее по лицу, кровь сочится по нежным щекам герцогини – кровь, смешанная с потом и со слезами ужаса. Страх гонит Марию, и с бешеной скоростью летит она на своем верном коне, летит, не переводя дыхания, и уже не верит себе, когда слышит, что крики погони слабеют, что дьявольские уродцы остались позади.

Мария выезжает на прямую расчищенную просеку, уводящую вдаль меж двух рядов огромных вековых сосен. Она облегченно вздыхает и хочет сдержать бешеный бег коня, но скакуна уже не остановить: как птица, летит он по широкой аллее, со свистом рассекая воздух. И вот тогда, в конце просеки Мария безнадежно различает самое страшное – скорчившуюся на бревне фигуру в красном плаще с капюшоном.

А конь все ближе к бревну, и холодеющими руками Мария вцепляется в поводья, но фигура в красном поднимает голову и откидывает капюшон. Медленно,- как во сне, - конь приближается к ней, спотыкается о бревно, встает на дыбы и сбрасывает всадницу на землю. Недвижимо лежит она у ног величавой красной фигуры, которая спокойно и неторопливо нагибается и снимает свой медальон с шеи мертвой Марии, герцогини Бургундской.

Пример новаторского подхода к переводу средневековых текстов, целью которого является точное воспроизведение стилистики городского карнавала:

Приказ Холодрыги.

Мы в наследство получили
Всю Империю, дружок.
Все ли глотки промочили?
Дай-ка, братец, мне рожок.
Слушай все! От Холодрыги
Поступает нам приказ:
Все пропойцы, забулдыги,
Полудурки и ханыги,
Собирайтесь здесь у нас!
Нас теперь, как грязи, много,
В помощь нам идет подмога:

Похитители кишок, те, кто молится в горшок,
Говномесы-серуны, усладители мошны,
Кто не молод и не стар, гитаристы без гитар,
Те, кто с рожей, как у рака, у кого не мыта срака,
Тот месье, на сиську падкий, кто гонял за куропаткой,
Дядя с вечным лишаём и оторванным хуём,
Лицемеры-колдуны, обормоты-пиздуны,
С кожей, словно у селёдки, двухсотлетние молодки,
Острозубый господин, да к тому же не один,
Все с огромными мешками, все с раздутыми кишками,
Пустобрюхие балды без ноздрей, без бороды
И без ног, зато с пипиской, чтобы всласть ее потискать,
Без подштанников, ботинок, в колпаках из паутины,
Все воняют, как подмышки, все воруют, словно мышки,
Все безбровые, как трупы, как китайцы, как залупы,
Все в помёте, все в пыли, одним словом, соль земли,
Хлещут пиво, лук едят, ссутся, падают, пердят,
Все воняют чесноком и ебутся кто на ком.

С бодуна как лист дрожа,
В жопу выебав ежа
И пропев свою молитву,
Мы вступаем дружно в битву.
Съев гороха с ветчиной,
Мы идем на всех войной.
Нас теперь до черта много.
В помощь к нам идет подмога:

Туча хуевых хуёв, тех, что хуем не хуев,
Есть хуи на вкус любой: красный, жёлтый, голубой,
Хуй мудной, залупоглазый, хуенравный и чумазый,
Страхуилы в два ряда, те, с которых льёт вода,
Хуемудрые мудилы, пидорасы, крокодилы,
Двуежопые хуи, иностранные, свои,
Расхуяченные на хуй, охуюженные, блядь,
Хочешь – дуй, а хочешь – трахай, можешь жопу подставлять.
Мандожопые хуищи, хуепугал до хуя,
Те, которых, на хуй, тыщи и которых ни хуя,
Хуерукие хуячат с хуем в ухе, на горбу,
Хуй в паху стыдливо прячут хуем бьющие по лбу…

На хуй, блядь, твою ежрить…
Словом, хуй ли говорить…
Так вперед, мои задрыги,
У кого ещё стоит!
До чертогов Холодрыги
Ковылять нам предстоит.
Мартобря, числа второго,
В Холодрыгином Дворце
В честь Безногого Святого
Пир для воинства Христова
Холодрыга даст в венце.
Сколько есть у жопы вкуса,
Сколько есть говна в носу,
Сколько братьев у Иисуса,
Столько нам отвалят су!

- Слава великому принцу Дураков! – вопил славный город Гент, а Жан, размахивая потешным жезлом, вдохновенно продолжал: - Гром вас разрази, дети мои, перед моим уваженнепочтеннемиемым сверхкрасносинеречием коленомоленопреклоненно словами замудрыми и спрутанными рекомендуйте-ка себя очень почтенно, ибо сами вы видали своими глухими ушами и слыхали своими незрячими гляделками, что я полон и преполнехонек всякими добрыми гуморами и муж славы великой, знаю всю науку и обладаю степенью в философии, потому что тамочки пошлялся, тамочки повалялся и тамочки поизголялся и доктор мантохерии. Я один пою хором тройной дуэт на девять голосов, ведаю движение планет до того, как они сдвинутся с места, предсказываю судьбы детей до их рождения, и пузо мое так раздулось от сала риторики, что оно частенько вытекает у меня из зада, и, ей-богу, если бы я так же умел ржать, как жрать, из меня бы вышел славный жеребчик. Я открою вам сокровенное учение, которое введет нас в высочайшие таинства и ужасающие мистерии, и поведает вам о гарпиях, сатирах, взнузданных гусях, рогатых зайцах, утках под вьючным седлом и крылатых козлах, а то ведь во всем вашем вонючем городишке из ученых только трое паршивых, да один плешивый. Идите с богом, дети мои, а то вот, я вижу, что Господь сотворил твердь, а вы уже и на ногах не тверды. Да и я пойду-ка еще выпью, а не то придумаю другую пакость: возьму в обе руки свою восставшую кровяную колбаску и с копьем в руках, - что твой святой Георгий – присоседюсь к девице Марго, мол, поиграем в ниточку с иголочкой, во всадника и седло, в хлеб и нож, сударыня, вы так ослепительно, так необыкновенно, так божественно красивы, что природа, должно думать, одарила Вас подобной красотой как некий образец, желая показать нам, на что она способна, когда захочет обнаружить все свое могущество и уменье. Вы – мед, сударыня, вы – сахар, вы – манна небесная. О всевышние боги и богини! Блажен тот, кому вы позволите облапать эту женщину, задрать ей юбки до шеи и оседлать ее в соседнем сарае. И, клянусь Богом, это буду я: я вижу, что она от меня без ума. Мне так наворожили феи. Не будем же терять время – мой ключик, Ваш замочек. Иди скорее, душа моя, а то от любви к Вам я уже потерял способность мочиться и испражняться. Что?! Вы говорите мне, что ничего от меня не хотите? Ну, а я от Вас хочу, истинный господь. И вам это обойдется бесплатно, вас от этого не убудет, это уж как бог свят, лишь бы мне вскочить в седло, только бы мне отпереть ваш сарай и отмолотить там всю вашу пшеницу моим здоровенным сарацинским цепом, до блеска отдраить все ваше снаряжение.